Аська, Асенька, осинка...

Может быть, не будь его, этого странного художника, рядом, она, Аська, никогда бы не увидела все так. Ее стихия—дом, интерьер, она-то тоже художник…

Как только она вошла, сильные руки, словно всегда ожидавшие только ее, сразу подхватили, внесли внутрь.

— Аська, Асенька, приехала! Солнышко мое закатное.

Чаще всего она приезжала на закате, чтобы войти в этот мир вечером, освоиться ночью, а с утра — жить, жить, с удивительной остротой, впитывая каждое мгновение близости к нему, да к море-океяну, в кругу цветов и трав, холмов и неба.

Здесь она верила всему, и охотно отдавалась любому действию, а, уезжая, суеверно швыряла монету, забывала ненароком какую-нибудь вещицу.

Он жил вблизи небольшого городка  уже несколько лет, рисовал, лепил из глины, и никуда не собирался.

Первый раз она забрела сюда по объявлению. Гуляя в городке, наполненном садами, каждый раз дивясь тому, что яблоки, персики, алычу, пока, правда недавно отцветшие, можно просто так рвать с деревьев, а шелковица и некрупная вишня висит на каждом углу, увидела надпись: «Картины, керамика, игрушки». И пошла, нужен был подарок. Переступив порог, ошеломленно уставилась на полки, уставленные небольшими фигурками, корешками, камушками,  пучками травы.

Изнутри пространство было больше, словно порог был проходом в другую реальность. Жару сменила спокойная прохлада, яркость солнца — легкий полумрак, простор — четкой очерченностью.

Через минуту появился высокий светловолосый человек. Это потом она рассмотрела седину висков и бороды. А тогда? Пожалуй, только прищур глаз какой-то удивительно знакомый и голос, тоже напоминавший ей кого-то.

Все время пребывания Аська мучительно пыталась уловить кого. Она ничего не могла выбрать и решила, что заедет через несколько дней.

Вернулась и осталась на неделю, потом другую, не находя причин,  по которым она здесь может находиться, но и причин для отъезда тоже не было. Она влюбилась во все сразу: небольшой, о трех комнатах, чердаке и кухоньке дом, простор, море, лес, ходьбы до которого с полчаса, и ты в прохладе уюта…

А хозяин не гнал, не удивлялся, ни о чем не спрашивал. Они просто жили. Она готовила, если хотелось, ходила за продуктами, а главное—гуляла, валялась на солнышке или в тени и ни о чем не думала.

Лишь однажды мелькнуло: может тут все так…, а потом, как жены Синей бороды, — расхохоталась и ушла к морю, утопив в нем эту странную мыслишку.

Море стало тайным союзником, заговорщиком. Рано поутру Аська скатывалась в бухточку на мягкий желтоватый песок, еще прохладный, струящийся между пальцев. Усаживалась поудобнее, ожидая прихода солнечных лучей,  потом ныряла. Мир менялся,—мгновенно становясь иным, текучим, шуршащим, поддерживающим, откликающимся на любое движение, манящим и таинственным. И эта тайна увлекала, звала все дальше. Главное,— оно было живым и чарующим.

Разговаривали они немного—лишь за столом во время утреннего кофе, если совпадали, а чаще вечерами — после захода солнца. Аська, как истинный фотоохотник, выискивала места для съемок и каким-то десятым чувством находила там своего хозяина-художника. На ее не слишком тихое вторжение он только посмеивался.

—Ходить надо неслышно. Добыча и сбежать может. Что ж ты, милая, как неповоротливый маленький танк…

Эта странная девчонка, со своими не очень ему понятными претензиями, заявившаяся в один из майских дней, чем-то очень помешала его одиночеству. Вторжение в определенно выстроенный им мир, было, как всегда, не вовремя. Он еще никого не ждал. Все знакомые, если и вспоминали о нем, то появлялись позже, в разгар сезона, ставили палатки, устраивались на чердаке, общались между собой и редко претендовали на его внимание.

Пара-тройка дам, пытавшихся заявить на него свои права, в конце концов, махнули рукой и оставили в покое. Он казался им высокомерным, порой даже недоступным.

А эта маленькая женщина, часто внешне напоминавшая ему подростка, и раздражала, и вызывала любопытство. Он подпустил ее довольно близко. В ней была какая-то  женская сила,  может быть ею и не осознаваемая, чуткость ко всему происходящему, откровенная, безоговорочная влюбленность в эти места. Он часто наблюдал, как она неслась по утрам вниз, к морю. Это напоминало ему дочь, в ее редкие посещения во время каникул. Но то, как по вечерам она выбирала места прощания с солнцем, прошедшим днем, радовало  простотой и азартом. Насовсем и навсегда. Это — мое! Заберется повыше, посидит — не оно, еще выше — не оно, еще,— пока обнаружит — оно!

И когда их места совпали, художник расценил это как знак. Теперь он почти всегда без особого труда знал, где она, Аська, Асенька.

Завтра ей уже точно надо было уехать, и вечером она отправилась на свое излюбленное место, повыше к лесу, где отблески заката видны были дольше всего, а линия горизонта отчетливее и дальше всего.

Художник пришел тогда, когда Аська уже угнездилась и долгое время наблюдала происходящее. Его шаги были крупны и, казались тяжеловесными, но шел он неслышно, и заметила она его, уловив в темном пространстве яркое изменение, нечто иное…

Конечно, он знал, что Аська здесь. Но как? Откуда? Потом она просто получит подтверждение. Для нее это было непостижимо и притягательно. Мир, знакомый и нет, словно видишь его сквозь пелену, легкое марево волшебства. Но от этого еще ярче, значимее.

 И когда свет уже полностью обратился тьмою, Ася медленно подошла к нему сзади, просунула руки под мышки и прильнула всем телом к этой спине. Ощутив одномоментно — покой, тепло, уют и легкость, словно, наконец, совершила то, ради чего она была здесь,  как будто уже целую вечность хотела, но не позволяла  себе даже подумать об этом. Текли минуты темноты и какой-то безумной щемящей близости. Ее, Аси, Аськи, не существовало  отдельно, — она была частью его, словно все, что в ней было женского, прорвалось наружу и стало каплей в ином мире, наполнилось и теперь явилось более цельным, полным…

Она почувствовала на себе тяжесть ладони и утонула в этом ощущении, потом оказалась, что она уже перед ним, сидит в тесноте объятия, прижавшись к нему спиной, а там, впереди, неизмеримо далеко, точки света.

—Что—это?—произнесла и уже поняла, что это свет проплывающих кораблей, а услышала совершенно иное.

—Мы—в мире…

Объятия разжались на секунду, и они оказались лежащими в нагретых ладонях травы, земли. Плавность, течение, да раскачивающийся звездный купол. Мириады звезд…

—Медведица… А вон Полярная…

—А разве ее видно здесь?

—Смотри.

Ей хотелось сказать, что завтра она уезжает, что…

Слов не было.

Они медленно спускались к дому, она, ухватившись за палец, и так и шла, порой закрывая глаза, ощущая только движение, запах травы, треск цикад, густую тьму южной ночи, и изумительную наполненность всего естества.

Перед калиткой они остановились,— мгновение, и она где-то высоко — только звезды, в пустоте. На пороге он поставил ее на ноги. Аська долго стояла, зарывшись в него всем существом, потеряв себя и  не пытаясь найти.

—Спать, — он осторожно подтолкнул ее к двери.

Утром она сбежала, оставив на столе короткую записку с вопросом, вероятно, к себе самой. «Можно мне еще приехать?»

Сбежала, как от огня, от себя, от этих рук, от южной ночи и рокота прибоя. В городе ворвалась в дела, работу, привычную жизнь  и постаралась забыть эти недели. И только ее муж знал, что что-то не так. Она говорила о море, солнце, восхищалась картинами, уходя в этот момент глубоко внутрь, но не это тревожило. Рассказав, можно было забыть и оставить. Но иное, о чем даже себе хотелось запретить думать, никуда не исчезало. И Аська порой чувствовала даже здесь, вдали, момент касания, единения с чем-то не своим, будто вдруг натыкаешься на незримое, точно зная, — этого нет, а оно есть, и на мгновение теряешь себя. Легко виделся дом, садик, окрестности, только художника она не видела, — чувствовала—да, а разглядеть не удавалось.

В конце сентября она сдалась, подошла к мужу, потерлась носом о плечо.

—Мне надо уехать.

—Конечно. Отдохни перед зимушкой, Аська, осинка.

И все. Поезд несет ее вдаль.

«Боже мой, я взрослая женщина, что же это? Господи, пусть все будет так, как нужно, только помоги мне не цепляться, не длить лишнего мгновения».

До места она добралась засветло, но, спрятав рюкзачок, пошла бродить. Спустилась к морю и долго плавала, пока не замерзла, долго сидела, словно прячась, в бухте. Море было удивительно спокойным, тихим, ласковым, но она почти не чувствовала этого. Волнение настолько завладело ею, что ничего иного,  не воспринималось. Четче всего было биение пульса, дальше шел страх, подгоняемый сомнением во всем происходящем в данную минуту, и, прежде всего в себе самой, какой-то, как ей казалось, неведомой, женской состоятельности. Что это такое? Подобный вопрос возник впервые, требуя сиюминутного воплощения, а не умозрительного ответа. Уже в потемках Аська начала подъем вверх, абсолютно не уверенная, что доберется до цели своего путешествия.

Вот так взять и свалиться на голову человеку, когда он живет себе мирно, ничего не подозревая, ну, пообнимался с девчонкой,—    одной больше, одной меньше, мало ли, кто тут бывает-живет. Кому, какое дело, что у нее весь блокнот исписан письмами и стихами. Может, его вообще здесь нет сейчас,— художник — передвижник…

И все-таки ее ждали, давно вычислили.

— Не мог понять, кто ж тут шатается, да мыслями шуршит. Ну, здравствуй, милая!

Мгновенно захотелось оправдаться и дать отступного, мол, проездом, так заглянула, по старой памяти, картину в подарок другу…Аська подняла глаза и встретила яркую зелень слегка прищуренных глаз.

—Заходи, дитя природы. Поешь или чаю?

—Чаю! Зубы слегка постукивали, то ли от холода, то ли от напряжения. Дрожь была отчетливой и явной.

Хозяин снял со стенки меховушку и набросил ей на плечи. Чай слегка согрел, но озноб продолжался, захотелось лечь и заснуть.

Но Аська упорно всматривалась в него. Типично не русская внешность. Узкий разрез глаз, их яркость и зелень, русые с сединой, слегка вьющиеся волосы собраны в небольшую косичку, голова перевязана тесьмой. Усы, борода, не хватает шляпы и плаща —п очти мушкетер его величества.

 В нем удивительно совпадали легкость походки, любого движения и телесная плотность, сбитость человека мастерового. Вероятно, он никогда не выделялся в толпе, но и пропустить, не заметить, было бы не просто. Представить  во фраке или костюме-тройке — невероятно, зато какой-нибудь свитер, льняная рубаха смотрелись бы на нем неотразимо естественно.

Аськина дрожь успокоилась только тогда, когда были растерты стопы, выпита еще чашка чая с медом, лимоном и каплей спирта. Она сидела, завернувшись в его руки, — объятие «от макушки до хвоста» — целиком, без остатка.

— Все, спать!

Но представить, что сейчас она окажется вне этих рук-лап, —невозможно!

— А можно с тобой? — произнесла она, то ли вслух, то ли про себя, — слова прозвучали где-то глухо, внутри.

……………………………………………………………

Художник внес Аську на руках в свою комнату, словно дрожащего, испуганного ребенка, коим она себя давно уже не чувствовала. Усадил на тахту, завернул в плед, сказав, что сейчас вернется.

 Это была одновременно и спальня, и кабинет. До этого она заходила только в мастерскую. Возможно, гости здесь не бывали, —незачем. Но все увидится только с утра.

Еще два дня назад ему показалось, что эта странная девчонка из весны возвращается. Подумалось, что опять не вовремя! Ее записка тогда очень насмешила.  Кого она спрашивала и каким образом собиралась получить ответ.

Останься она тогда еще на неделю, дня на три, и наверняка бы произошло то, чего он явно не хотел. Молодец, — переиграла, ускользнула вовремя, уже сегодня в подобной ситуации, в ответ на столь горячее, обжигающее желание, он бы не отправил ее спать. Но… к счастью, как всегда, к счастью, все случилось правильно. Женщины редко способны на подобное. Что-то в ней есть неуловимо детское, при общей серьезности вида, работы, состоятельности в мире людей. Но не в его мире. Хотя спору нет, действие, несмотря на мотив, было четким, ярким, не дававшим ее забыть. Молодец, девчонка!?! Девчонка,— седины в волосах достаточно, морская вода вымывает краску, да и морщинки, легкие, чуть заметны по утру. Но внутри огонек ,— того и гляди, пожар устроит, из своей и чужой жизни. Все эти мысли мелькнули и ушли.

Когда Аська не появилась в течение суток, беспокойства не возникало, а сигналы о  появлении шли. Утром стало очевидно, что кто-то приезжает, и, скорее всего, она.

После ее исчезновения, когда еще как будто бы ничего не произошло, чувство щемящей грусти, чего-то незавершенного, но очевидного, присутствовало в пространстве неделю, потом растворилось.

Только иногда он вдруг ярко чувствовал ее всю, возникающую из ниоткуда, очень телесно, несмотря на субтильность. Вспышка, касание, горечь и исчезновение, — маленькая молния, не страшна, пока не стала шаровой. Впрочем, в природе такого превращения не бывает; но женщина — все возможно.

А он художник, и поиск формы для него — норма, реализация, пусть даже несбывшегося. Но не давалось, нечто ускользало, и, сделав фигурку из глины, пару набросков, убрал все в дальний угол. Не время еще, и не надо. Безусловно, он чувствовал себя хозяином этого уголка Земли, ему легко удавалось избежать нежелательных гостей, — способов масса. И на секунду он задумался, уловив ее появление, и… предвкушение Встречи.

А сейчас, вернувшись в комнату, отчетливо увидел, что же его удивило. Сопротивления, ставшего привычным, при любой попытке вмешательства в его мир без приглашения, нарушения свободы, не было. Она, на первый взгляд,  ни на что не посягала, хотя при этом требовала, — Все. Но отдать  хотелось — это радовало, влекло.

Аська сидела, сжавшись в комок, и ей казалось, что все закончилось, не начавшись. Она все провалила, и теперь он, этот художник ее души, этого лета,  никогда, никогда не посмотрит на нее как на взрослую самостоятельную женщину. Она для него — заглянувший в ночи ребенок. Надо обогреть и успокоить, а утром… Он даже поцеловать меня не сможет…

Ася подняла глаза. Горело две свечи. Хозяин сел рядом, легко обнял и поцеловал, будто отвечая. Обдало жаром, и она подняла глаза, несмело коснулась щеки, провела пальцем по бровям. И опять потерялась в ощущении настающей волны беспокойства, бешеном стуке сердца, начинающем заглушать все остальное.

Он мгновенно утонул, провалился в глубины зеленого омута, и, чтоб хоть немного помочь им обоим справиться, произнес вполне отчетливо:

— Иди, мойся, — протянул ей свою футболку, — ванна вот здесь.

Вода подействовала отрезвляюще, и она долго стояла под душем, впитывая  тепло и чувствуя полную ясность. Футболка оказалась почти платьем, легким, свободным, с едва уловимым чужим запахом. И это вызвало прилив радостного удовольствия. Устроившись на тахте, свернулась калачиком и затихла.

Когда он вернулся и лег, Аська как-то естественно перетекла в его объятия, затаилась, выжидая. Чего? Все дальнейшее было похоже на сон во сне. Веришь и не веришь, двигаешься и чувствуешь, что это невозможно. Ей не хотелось ничего знать, наоборот, — чистый лист, все, что угодно ей, ему, им обоим. «Пусть будет то, что должно быть, ни каплей больше, ни на йоту меньше», — твердила она про себя.

И было. Что? Разве можно описать диалог тел, то, что происходит где-то в глубине существа, которое привыкаешь называть «я»? И оно течет, плывет, погружается куда-то в неизвестную глубину, раскрывая объятия. Меняются  формы, меняется движение, ритм, появляется цвет, простор, и тело становиться просто воспринимающим инструментом, звучащей мелодией, то солирующей, то уходящей на второй план. Словно игра волн, — вот они по отдельности, а вот слились воедино, став целым океаном.

Аське всегда считала, что подобная близость и есть вершина отношений, но это оказалось не так, скорее стало точкой отсчета, началом отношений. Как будто снялось лишнее напряжение, которое возникло с момента появления ее здесь, в этом доме, и не отпускало. А сейчас исчезло, растворилось, как не бывало. Это —  возможно!!!

Много раз она читала в литературе, смотрела в кино, как мужчина приносит женщине кофе в постель, и, одновременно, внутренняя картинка возникала  следующая, — как этот кофе туда выливается, в эту самую постель.

И когда художник действительно принес на небольшом медном подносе две изящные чашечки и джезву, это поразило. Аромат кофе поддразнивал, но найти свое собственное тело оказалось непросто. Оно, конечно, было, но новизна ощущений  столь велика, что даже пространство вокруг, она сама — все представлялось незнакомым. Складывалось впечатление, что ее существенно больше, она занимает полкомнаты.  Мысли, сознание находятся вне этого. Волна радости, —просто живу, здорово, — подхватила и подняла.

— Ну, здравствуй, солнышко ясное!

Они заснули, когда начинало светать, но в голове все отчетливо и ясно, будто выспалась и отдохнула за все последние месяцы.

Да, собственно так и было, то, так мучавшее ее напряжение, уже почти и не замечавшееся, исчезло без следа. Все стало на свои места.

— Как ты?

Аська молчала и улыбалась. Ей казалось, что улыбается все: тело, губы, подушка, окно, солнечные лучи за ним, даль…

—Словами не сказать.

—Тогда будем пить.

На подносе появились два небольшие бокала. Она подняла глаза с каким-то вопросом, который, мелькнув в сознании, тут же исчез, не успев коснуться губ. Она натянула его футболку.

— Выход здесь.

Сад! Осень была почти незаметна, яркость простора: и небо, и зелень с появляющейся желтизной. Шум моря где-то вдали, звал, манил необычайно. И это тоже его мир. Она вернулась через главное крыльцо, вошла в мастерскую, огляделась. Все опять стало иным, хотя и неуловимо близким с тем, что виделось только что вокруг. Как? Что? Она не могла определить, и только профессиональный взгляд художника форм отметил какой-то намек на ответ.

Художник протянул ей бокал. Цвет насыщенной вишни, ее аромат и вкус, сменил аромат кофе, уже дано путешествующий из конца в конец комнаты.

Позже Аська никак не могла вспомнить, о чем они говорили, но это точно было. И потом существовало для нее, как особый оттенок, нежный тон, вкус беседы, отношений, которые существовали в зародыше и, наконец, явились в мир, стали вести, доминировать надо всем, даже неумолимо текущим, меняющимся временем наступающей осени и грядущей зимы.

Еще несколько часов вечером они просидели на крыше, пока спокойная густота синевы не сменилась чернотой. Проступили звезды. Они сидели, уперевшись спинами друг в друга, а ногами в крышу. То молчали, то говорили. Ночь струилась вокруг, сквозь них, мир оставался незыблемым и спокойным. Ничего, кроме этого, не существовало. Тепло спин, твердость крыши под ногами, и свет в черноте, тихие слова, являвшиеся частью их мира.

Аську не переставало удивлять, что их совместность, которая существовала для нее уже несколько месяцев, хотя никак не называлась, неожиданно воплотилась в реальность, заслонив остальной мир плотной завесой. Все было не так, как можно себе представить, но она и не пыталась. Уже позже она обнаружит, что все эскизы интерьера, составленные букеты, стихи — словом все, что делалось в последнее время, существовало в контексте их отношений, возникшего пространства.

Жили почти так же, как весной, он работал, она гуляла. Хозяин всегда был дома или вблизи. Только пересекались чаще, говорили дольше, на закаты смотрели вместе.

Она уходила на море, ложилась, подставляясь солнцу, срастаясь с землей и вслушиваясь в себя, в окружающий мир. Порой, проводя так полдня, теряясь в этом просторе. Уходила бродить наверх, без цели, без мысли, любуясь, впитывая, словно стараясь стать всем этим.

Какие-то бытовые вопросы, которые в городе так мешали, расстраивали, здесь совершались сами собой, совершенно без усилия.

Как-то потом, в очередной свой приезд, она спросит, не мешала ли она ему.

— Поначалу — да! Потом привык. Сейчас — знаю, когда ты появишься.

Она тогда чуть не обиделась по привычке, но обнаружила, что не может, обиды нет, и все, но все же спросила:

— Ждешь??

— Есть вопросы?

Все вопросы у нее были там, приезжала — исчезали моментально. Все  емко и весомо. Их молчание было в равной степени продолжением разговора или физической близости. Приоритета не существовало. Только возвращаясь, она ждала  в первую очередь прикосновения, словно желала утолить совершенно неутолимую жажду. Будто в детстве ее не догладили, не доцеловали, не долюбили. За этими руками открывался целый мир, и близость была настолько всепоглощающей, настолько желанной, что терялась необходимость слов, столь значимых для нее в привычной жизни.

Каждый Встреча была приключением, авантюрой, поиском себя вне привычной границы жизни. И слова молитвы она твердила постоянно. «Пусть будет все, что должно быть, пусть, не дай, Господи, мне привязаться, привязать… Помоги удержать высоту этой ноты».

Действительно, эта высота, однажды возникшая, оставалась, — ни на йоту ниже. Просто жизни, текущие в параллельных мирах,  вдруг соединились на мгновение, чтобы потом выбрать свою дорогу.

Каждая Встреча давала что-то удивительное. И Аське очень хотелось верить им обоим, чуду происходящего, иначе быть не могло.

    Дома обо всем и знали и не знали. Просто она иногда исчезала куда-то, срываясь неожиданно, и потом возвращалась. Это могла быть работа, неожиданный заказ или…

       Нет, оформить ей там ничего было нельзя. Только на мгновение стать этим пространством и ощутить точки возможного изменения так, словно что-то меняешь в себе. Именно в такие моменты она чувствовала единство с хозяином, со всем миром, сущностно предугадывая очередную форму, тут же создавая ее настолько естественно, что это было просто движением жизни.

      Приключение длилось, а жизнь стала внутренне насыщенной и  яркой. Иногда Аське казалось, что свет, возникающий при их Встрече, есть и в ней самой, но удерживать его постоянно  пока не удавалось.

    Они не говорили о будущем ни слова, живя тем, что есть в данную минуту. Это был молчаливый уговор, который никто из них не собирался нарушить. Но сегодня думать об этом не хотелось. Просто она, Аська, Асенька, знала, что уже приехала, вернулась в свой мир. Они поднимались в горы встретить закат.